"Big fires" preface by Bykov.
Dmitry Lvovich Bykov is a Russian writer, poet, journalist, radio and TV presenter.
In 1926, the editor-in-chief of the then Ogonyok, Mikhail Koltsov, came up with a stunningly timely idea. This idea had several advantages at once. Firstly, there was a coveted collective approach to creativity. At the beginning of the twenties, the young republic of Soviets tried to prove the possibility of collective farming where a sole proprietor had previously managed. The first objects of the so-called continuous collectivization were not peasants at all, but writers, as the most defenseless category of the population, who were, perhaps, in the greatest confusion.
The second plus was that it was possible to make a good weekly magazine during the so—called transition period — and Russia always has a transition period - only with the help of strong professional writers, preferably with a reporter's experience.
And so, therefore, Koltsov decided to give writers a reliable business, support them with a rather big Ogonkov fee and at the same time provide his audience with high-quality and fascinating reading. Koltsov was able to persuade, and most importantly, most writers were in dire need of two things: money and proof of their loyalty. Writers are usually smart people and therefore understand before others that it will have to be proved very soon. How can it be proved, as by the unwillingness to participate in a collective event through the Soviet, albeit rather petty-bourgeois edition?
It became clear to Koltsov that the action of the novel should take place in Russia, and also the plot should be twisted and adventurous. His editorial instinct did not deceive him — he wrote to Green, in Feodosia.
Alexander Green's position was precarious at that time. There were no orders, literary life was going on in the capitals, only faint echoes of it reached Feodosia. And he agreed, especially since he always had a lot of ideas in his head, and several novels were even started. One of these abandoned beginnings were the three chapters of the 1924 novel "The Moth of the Copper Needle". Three baits are thrown to the reader at once, three most attractive storylines: mysterious fires begin in a small town; the ignition is always preceded by the appearance of an unusual, sharp-winged, bright yellow butterfly with a purple border; a rich man comes to the same city, who is fabulously lucky at cards. It is curious that the fires of the mystic and science fiction writer Green were just the work of very specific human hands: first, of course, a butterfly appeared, and then the glass broke, and a swarthy hand with a pitch torch was pushed into the room. He did not bring the "Moth" to the end, but sent the beginning to Koltsov.
Koltsov squealed with delight, having received such a material, such a texture: naturally, the archivist Varviy Gizel was immediately transformed into Varviy Migunov, the red-haired journalist Vakelberg was called a Den, the action was moved from San Riol to Zlatogorsk. And off it went. The last "Light" for 1926 announced a future novel, called "Big Fires", and placed portraits of twenty-five agreed writers on the cover.
Once the writer Zhitinsky dreamed of translating his novel into French, English, Japanese, German, Romansh (there is a Swiss dialect of German), and then back into Russian so that the text acquired French lightness, English clarity, German rigor, Swiss cheese... Passing through different writers' heads and hands, Green's plot acquires completely new overtones.
Lev Nikulin, later a historian, then a life writer, picked up the Green's baton very worthily. He introduced a woman — a beautiful, romantic woman and, in addition, a foreigner; she settled in a rich house that was built "not for herself" by the concessionaire Struk. Archivist Varviy Migunov, who gave the journalist a mysterious folder with a case of exactly the same arson in 1905, went crazy after a fire in the judicial archive. He sits on the floor in a mental hospital and cuts out huge butterflies from paper (with which he has been busy all his life). Nikulin came up with this well, it's scary.
Figure 1. Chapter II. "Sick pearl." Lev Nikulin.
Then the plot came to A. Svirsky, the author of moralizing, very revolutionary stories from Jewish life; characteristic parochial intonations appear in the speech of the heroes: "That's how it is, citizen, it always happens that there is no fire before a fire." Svirsky also introduced into the novel an indispensable hero of the prose of those years – a bandit and a girl who went the wrong way. Her name is Lenka-Sigh ("a shorn girl with a cigarette in brightly painted lips"). Interestingly, if Nikulin tried to give the action a mystical and erotic flavor (the bohemian past affected), then Svirsky honestly builds a detective intrigue in the spirit of social realism.
The fourth was the now completely forgotten Sergei Budantsev, a fiction writer, satirist and a big muddler. He brought with him a colorful, boldly written crazy Napman, obsessed with obsessive ideas; in this chapter, however, the action is thoroughly stalled, all the time moving away from the strict, elegant design.
Figure 2. Chapter IV. "Creativity of citizen Kulakov." Sergey Budantsev.
The fifth was the young, but already famous Leonid Leonov, who was just preparing the first edition of The Thief for publication: he then, as they say, "walked under Dostoevsky," was very interested in mental pathologies and underground types, and therefore transferred the action to a madhouse, where he found many attractive types for himself. What is one "minister, completely overgrown with hair from constant contact with crazy people."
In the sixth issue (there is a poster on the cover: "Don't kiss! Through kisses at a meeting, the general disease of this year — the flu - spreads most of all!") Yuri Libedinsky joined in: he was more a newspaperman than a writer himself, and focused on the life of a provincial newspaper. His chapter is written in the good Soviet spirit, and therefore came out longer and more boring than others. True, there are elements of postmodernism in it, which no one had yet smelled: references to Tolstoy's "Aelita", to Koltsov's feuilletons. Libedinsky introduced the main positive characters into the novel — of course, the proletarians: they are called upon to expose the arsonists. The young workers, under the guidance of the old one, even more positive and, naturally, wrinkled, begin their own investigation. Good, however, is the remark of one of them, who is mistaken (according to an experienced worker Klim, "gold with shit"): "It's very boring, Uncle Klim! Today it's a cult, tomorrow it's physical, then it's watered, then it's light, we live very boring, Klimenty Fedorovich!" Truly, comrade, your golden words.
The seventh chapter was entrusted to the proletarian writer Georgy Nikiforov, of whom there is also little left today. "I'm on a big case," the little—conscious worker Varnavin informs Lenka-Sigh, looking for a meeting with the famous thief Petka Kozyr through her. Yes, it's clear that it's not small! He, along with Trump, also planned to find arsonists, but as a result, he himself was mistaken for an arsonist. Nikiforov's chapter is written in an unbearable early Soviet language, in which everything is mixed little by little: some bits of tabloid literature randomly read in childhood are floating, young expressionism is raging, the speech of the characters is stylized to full lubochnost and consists of some continuous echoes and grunts.
Then the intelligent Vladimir Lidin joined in; in general, an interesting pattern can be traced — when an intelligent writer who does not grab stars from the sky, but cultured, with a good pre-revolutionary past, takes up the case, he honestly tries to bring all the threads together, build the right intrigue and shuffle the plot to the next one with all possible delicacy. The next, alas, turns out to be someone ideological or from a plow, who is not interested in the plot, life-like and other formalities at all: give him types, relevance, language tricks! Lidin honestly introduced the chief detective into the novel, who is clean-shaven, smokes good tobacco, speaks few words, comes to Zlatogorsk from Moscow and introduces himself as an engineer Kukoverov. It was he (along with Lidin) who remembered about the reporter Den languishing in a madhouse, and tried to breathe new life into the crumbling intrigue. But then the "Big Fires" got to Babel.
Figure 3. Chapter VIII. A conversation at the Bellevue Hotel. Vladimir Lidin.
Isaac Babel is Babel. A great writer can be seen from everywhere, and this great writer did not care about a collective novel, no matter how it ended. He wrote the shortest and most powerful chapter: this is a murderous parody of each of the eight previous authors and an absolutely unorthodox move in relation to all subsequent authors, because Babel unscrewed the steering wheel of the plot to where only the author could unscrew it "As it was done in Odessa." In Odessa, it was done like this: the mysterious concessionaire Struk, who built himself a luxurious mansion in Zlatogorsk, turned out to be a stupid old Jew who had once left Bialystok for America and now returned to build a tractor plant in Zlatogorsk. The appearance of the mysterious millionaire is as follows: "He trotted with his big, old legs, and his stomach swayed sluggishly on the move, like a flag on a windless day." Babel expressed his true attitude to the whole idea and to the previous authors in particular succinctly. All his predecessors tried their best, describing the luxury of the Strukovsky house. One detail was enough for Babel: "The fountain was silent, no worse than any fountain that survived the civil War." The finale of the chapter asks for an anthology of Soviet parody: "Eight and three will be eleven. It's boring, of course, that it's not twelve, but the number eleven satisfies perfectly. At exactly eleven o'clock, Kukoverov said goodbye to Struk. On the way, he set out to buy himself peaches at a fruit shop: Zlatogorsk, as you know, on autumn days of grace is full of thick warmth and peach breath, while his fruit shops breathe a wild exciting smell of vegetables (Babel accompanied all references to his predecessors with mocking "as you know"). But alas, there was nothing but dried prunes in the fruit shop. Nothing, absolutely nothing." Having thus called all Soviet literature dried prunes, the konarmeets withdrew.
Only Feoktist Berezovsky could save the venture after Babel. Berezovsky always connects when some story comes to a dead end. Feoktist Berezovsky undertook to drag the plot out of the ditch — and dragged it, but, like all Berezovsky, into another ditch. The case was finally confused by the local rich man Panteleimon Kulakov, the brother of that Kulakov who... and, from that moment, it seems that Koltsov himself did not remember the beginning of the story well. It was clear who was bad and who was good (this became clear when each new character appeared, because his class origin spoke for him), but the authors themselves could not understand what was happening.
Koltsov threw a reserve into battle — his feuilletonist A. Zorich — but he only blinded Kukoverov's double and by his forces arranged the abduction of a Den from a mental hospital, which finally knocked the reader off his pantaloon.
Here the marinist A. Novikov-Surf intervened, who, of course, transferred the action to theport (steppe Zlatogorsk, depicted by Nikiforov, turned out to be a port city, very port — sailorsappeared, a tanker caught fire ...). But then detective Yakovlev came and put things in order with an iron hand.
Figure 4. Chapter XII. "Terrible night." A. Novikov-Surf.
Alexander Yakovlev understood very well that the mainspring of the action is precisely the engineer Kukoverov — then the word "engineer" generally sounded demonic, because people of this profession are in secret collusion with mysterious machine forces. Kukoverov turned out to be involved in those fires of the fifth year, which is why he has now been sent to investigate the whole case; in the novel he has consistently been both a concessionaire, an investigator, and an agent of the West — in general, such an unmanifested hero walks; the reception is good.
Figure 5. Chapter XIII. "A man of the past." Alexander Yakovlev.
Yakovlev rewrote the plot to Boris Lavrenev, and he, as we remember from the "Forty-first", was a great sadomasochist, that is, he believed in the fatal connection of love and death. It was he who made the first murder in the novel, slamming (or rather, setting fire to butterflies) the ill-fated Film-Sigh, which only got in the way of the authors under their feet. The scene of the arson of Lenka by butterflies is written powerfully, Lavrenev took a serious approach to the matter and gave his turn to Fedin.
Konstantin Fedin, sensing the smell of fresh blood and permissiveness, slapped two more.
The proletarian writer Nikolai Lyashko brought the good Lebedinsky proletarians back to life (indeed, everyone dragged the material they knew best to the center of the reader's material), blew up the powder warehouses and burned down the factory.
Here the Soviet count Alexey Tolstoy took up the task, to whose chapter a special preface was needed: the editors assured readers that all the knots would be unraveled. Tolstoy, a true professional, a master of a tightly twisted plot, instantly realized that the main interest in the novel was represented by butterflies and a fatal beauty: he instantly gave the beauty a biography in the spirit of his Zoey Monrose, and declared the butterflies the true culprits of fires, because they do something like that with hydrogen in flight; and then and there will be, if not a denouement, then at least an exit...
Figure 6. Chapter XVII. "Butterflies." Alexey Tolstoy.
But then the Serapions — Slonimsky and Zoshchenko - took up the matter; why could they miss such an opportunity?! Slonimsky set fire to a madhouse, during the fire of which he vengefully dealt with the proletarian Vanya Fomichev, and Zoshchenko focused on the life of urban burghers and brought his native element of their fainting speech into the text: "Well, well, well, a chemical butterfly. But again — what kind of chemical butterfly is this? A chemical butterfly does not always drop fire. Maybe, with the general movement of science and technology, some, maybe, professors have invented some kind of complex material butterfly? Maybe they have invented a mechanical butterfly that flies and rotates and releases a spark from itself, because with it, as it were, such a lighter is attached — the spark is released..."
Figure 7. Chapter XIX. "Zlatogorskaya, swing!" Mikhail Zoshchenko.
Vera Inber completed the job by portraying the life of the Jewish part of the city and introducing a couple of pioneers (she already felt mostly like a children's writer); a fiction writer with a characteristic surname Ognev developed a pioneer theme, Kaverin exposed Struk, the historian Arosev made him a secret agent altogether, and Efim Zozula — a feuilletonist, prose writer, in the past a satirist, — I got to sort it all out, because he was writing the penultimate chapter. Koltsov kept the last one for himself.
Figure 8. Chapter XXI. "Peacock cries." N. Ognev.
Yefim Zozulya acted completely in the spirit of the times, simultaneously capturing and parodying this spirit. He introduced the inventor Gelatinov into the novel, who invented not only a universal fire extinguisher, but also a mysterious apparatus. This apparatus reduced the characters in the same way as another apparatus — the bureaucratic one — reduced the state employees. Zozulya read the previous twenty-three chapters and found that the novel is full of superfluous characters who are inactive, instead of actively dealing with evil. He reduced the entire Zlatogorsk fire brigade, which was of no use anyway. He removed the femme fatale because there was absolutely no place for her in the socialist reality. He also shortened the journalist, because he only gasped, groaned and did not understand anything, like almost any normal journalist during a great historical turning point. In the end, he removed the investigator, because he did not investigate well, and handed over the abridged, stripped of all unnecessary novel to his immediate superior.
The last chapter — "Profits and Losses" — is a feverish attempt by Mikhail Koltsov to save an action that has already dispersed, because every writer — by definition a lone artisan - pulls the blanket over himself, and therefore the novel was built on the principle of "Who goes to the forest, who goes for firewood". But Koltsov came out of the arson situation with true postmodern grace, having analyzed the previous chapters in detail and wittily, and at the same time summing up the whole idea.
According to his plan, the excited residents of Zlatogorsk turned to the editorial office. They are tired of revolutionary upheavals, and now of incessant fires. Green's city was conceived as a small one, and in each new chapter an entire block burned out: if Zlatogorsk had not yet been completely swept off the face of the earth, then the city was large, provincial, and even with a port that Novikov-Priboy attached to it for no reason at all. The complaints of the townsfolk angered Koltsov: what kind of peace do you need, he asks, what kind of peace? Don't you read the newspapers, so you're rastak?! There are so many wrecking arsons on the territory of the SS, there are so many spies and secret agents climbing up to us, there's how angry the unfinished counter is! Can't you see for yourself that everything is on fire?!
And yes, it was burning. Who set it on fire remained a mystery, but Koltsov turned out that reality itself set it on fire. Who sets fire to the quiet city of Zlatogorsk, destroying its most vulnerable characters — a thief, a clever investigator, a declassified and harmless dreamer Kulakov? Nobody: a historical process. Who survives? Mysterious characters without a face (like Kukoverov), conscious workers like Klim, stupid investigators and petty crooks. That is, those who are immortal at any historical turns.
So twenty-five writers unconsciously, with a collective mind, made an absolutely accurate diagnosis of the epoch, reducing all the doomed characters, revealing to the city and the world all the survivors, and at the same time formulating a forecast in which Koltsov, oddly enough, was absolutely not mistaken: "The continuation of events — read in the newspapers, look for it in life! Don't sleep! The "big fires" are behind, the great ones are ahead."
And the general feeling of an incessant fire, smoldering here and there and suddenly waving over the city in the form of a pillar of fire, defeated all the invigorating joy that the pages of the "Ogonka" of 1927 glow with. For all their differences, the writers are still similar in their exceptional flair, without which there is no prose writer, and therefore they all very accurately maintained the color scheme of their work: starting with red and golden, set by Green - red pepper, red sunset, yellow—red butterfly — each added their own shades of golden, fiery, red, but most importantly — red.
In general, of course, Ogonkovsky's experience has clearly proved that harnessing writers to a collective cause is a completely hopeless undertaking. The future Writers' Union and collective books about the White Sea Canal, about factories and factories — all this confirmed the simple idea that real intellectual work is done alone.
Sources:
1. Bykov D. L. "Big fires" preface by Bykov [Electronic resource] // Wayback Machine: [website]. 2008. URL: https://web.archive.org/web/20110305044916/http://www.ogoniok.com:80/archive/2001/4696/21-40-43
2. Golubovsky E. M. "Big fires" // New Youth. 2004. №1 URL:https://magazines.gorky.media/nov_yun/2004/1/bolshie-pozhary.html
_________________________________________________________________________
«Больши́е пожа́ры» - советский «коллективный роман» 25 писателей
«Большие пожары» предисловие Быкова.
Дмитрий Львович Быков — российский писатель, поэт, журналист, радио- и телеведущий.
В 1926 году главному редактору тогдашнего «Огонька» Михаилу Кольцову пришла в голову ошеломляюще своевременная идея. Идея эта имела несколько плюсов сразу. Во-первых, налицо был вожделенный коллективный подход к творчеству. В начале двадцатых молодая республика Советов пыталась доказать возможность коллективного хозяйства там, где прежде — хозяйничал единоличник. Первыми объектами так называемой сплошной коллективизации стали вовсе не крестьяне, а именно писатели, как самая беззащитная категория населения, пребывавшая, пожалуй, в наибольшей растерянности.
Второй плюс заключался в том, что делать хороший еженедельный журнал в так называемый переходный период — а переходный период у России всегда — можно только силами крепких профессиональных литераторов, желательно с репортерским опытом.
И вот, стало быть, Кольцов решил дать литераторам надежное дело, поддержать их немаленьким огоньковским гонораром и заодно обеспечить свою аудиторию качественным и увлекательным чтивом. Кольцов умел уговаривать, а главное — большинство литераторов остро нуждалось в двух вещах: в деньгах и в доказательствах своей лояльности. Писатели обычно люди умные и потому раньше других понимают, что доказывать ее надо будет очень скоро. Чем же доказать ее, как не готовностью участвовать в коллективном мероприятии насквозь советского, хотя и довольно мещанского издания?
Кольцову стало ясно, что действие романа должно происходить в России, а также сюжет должен быть закручен и авантюрен. Редакторское чутье его не обмануло — он написал Грину, в Феодосию.
Положение Александра Грина было тогда шатко. Заказов не было, литературная жизнь шла в столицах, до Феодосии долетали лишь слабые ее отзвуки. И он согласился, тем более что идей у него в голове всегда было множество, а несколько романов и вовсе были начаты. Одними из таких брошенных начал были три главы романа 1924 года «Мотылек медной иглы». Читателю брошены сразу три приманки, три привлекательнейших сюжетных линии: в маленьком городе начинаются таинственные пожары; возгоранию всегда предшествует появление необычной, острокрылой, ярко-желтой бабочки с лиловой каймой; в этот же город приезжает богач, которому сказочно везет в карты. Любопытно, что у мистика и фантаста Грина пожары были как раз делом вполне конкретных человеческих рук: сначала, конечно, появлялась бабочка, а потом разбивалось стекло, и в помещение просовывалась смуглая рука со смоляным факелом. Доводить «Мотылька» до конца он не стал, а начало отправил Кольцову.
Кольцов взвизгнул от восторга, получив такой материал, такую фактуру: естественно, архивариуса Варвия Гизеля тут же переделали в Варвия Мигунова, рыжего журналиста Вакельберга обозвали Берлогой, действие перенесли из Сан-Риоля в Златогорск. И понеслось. Последний «Огонек» за 1926 год анонсировал будущий роман, названный «Большие пожары», и поместил на обложке портреты двадцати пяти согласившихся писателей.
Когда-то писатель Житинский мечтал перевести свой роман на французский, английский, японский, немецкий, ретороманский (есть такой швейцарский диалект немецкого), а потом обратно на русский, чтобы текст приобрел французскую легкость, английскую четкость, немецкую строгость, швейцарскую сырность... Проходя через разные писательские головы и руки, гриновский сюжет приобретает совершенно новые обертоны.
Лев Никулин, впоследствии историк, тогда бытописатель, подхватил гриновскую эстафету весьма достойно. Он ввел женщину — женщину красивую, романтическую и вдобавок иностранку; это она поселилась в богатом доме, который «не для себя» строил концессионер Струк. Архивариус Варвий Мигунов, который отдал журналисту Берлоге таинственную папку с делом о точно таких же поджогах в 1905 году, после пожара в судебном архиве сошел с ума. Он сидит на полу в психлечебнице и вырезает из бумаги (с которой провозился всю жизнь) огромных бабочек. Это Никулин придумал хорошо, страшно.
Рис. 1 Глава II. "Больная жемчужина." Лев Никулин.
Дальше сюжет попал к А. Свирскому, автору нравоучительных, очень революционных повестей из еврейской жизни; в речи героев появляются характерные местечковые интонации: «Уж так, гражданка, всегда случается, что до пожара не бывает пожара». Свирский же ввел в роман непременного героя прозы тех лет – бандита и девушку, пошедшую не по тому пути. Зовут ее Ленка-Вздох («стриженая девица с папиросой в ярко накрашенных губах»). Интересно, что если Никулин попытался придать действию мистико-эротический колорит (сказалось богемное прошлое), то Свирский честно строит детективную интригу в духе социального реализма.
Рис. 2 Глава III. "Петька Козырь." А. Свирский.
Четвертым подключился ныне совершенно забытый Сергей Буданцев, беллетрист, сатирик и большой путаник. Он принес с собою колоритного, жирно написанного сумасшедшего нэпмана, одержимого навязчивыми идеями; в этой главе, однако, действие капитально пробуксовывает, все время отдаляясь от строгого, изящного замысла.
Рис. 3 Глава IV. "Творчество гражданина Кулакова." Сергей Буданцев.
Пятым за дело взялся молодой, но уже знаменитый Леонид Леонов, как раз готовивший к изданию первую редакцию «Вора»: он тогда, что называется, «ходил под Достоевским», сильно интересовался душевными патологиями и подпольными типами, а потому перенес действие в сумасшедший дом, где отыскал множество привлекательных для себя типов. Чего стоит один «служитель, сплошь заросший волосом от постоянного соприкосновения с сумасшедшими».
В шестом номере (на обложке красуется плакат: «Не целуйтесь! Через поцелуи при встрече больше всего распространяется повальная болезнь этого года — грипп!») подключился Юрий Либединский: он был более газетчик, нежели собственно писатель, и сосредоточился на быте провинциальной газеты. Глава его написана в добротном советском духе, а потому вышла длиннее и скучнее прочих. Правда, присутствуют в ней элементы постмодернизма, которого тогда никто еще не нюхал: ссылки на толстовскую «Аэлиту», на кольцовские фельетоны. Либединский ввел в роман главных положительных героев — естественно, пролетариев: они-то и призваны разоблачить поджигателей. Молодые рабочие под руководством старого, еще более положительного и, естественно, морщинистого, начинают собственное расследование. Хороша, однако, реплика одного из них, заблуждающегося (по оценке опытного рабочего Клима, «золото с дерьмом»): «Скучно очень, дядя Клим! Сегодня культ, завтра физ, потом полит, потом просвет, очень скучно живем, Климентий Федорович!» Поистине, товарищ, золотые ваши слова.
Рис.4 Глава VI. "Пять героев пролетарского происхождения." Юрий Либединский.
Седьмую главу поручили пролетарскому писателю Георгию Никифорову, от которого тоже мало что сегодня осталось. «Я по большому делу», — сообщает Ленке-Вздох малосознательный рабочий Варнавин, ища через неё встречи с известным вором Петькой Козырем. Да уж ясно, что не по малому! Он вместе с Козырем тоже задумал найти поджигателей, но в результате сам же за поджигателя и был принят. Глава Никифорова написана невыносимым раннесоветским языком, в котором намешано всего помаленьку: плавают какие-то огрызки бессистемно прочитанной в детстве бульварной литературы, бушует молодой экспрессионизм, речь персонажей стилизована до полной лубочности и состоит из каких-то беспрерывных эханий и гмыханий.
Дальше подключился интеллигентный Владимир Лидин; вообще можно проследить интересную закономерность — когда за дело берется интеллигентный писатель, не хватающий с неба звезд, но культурный, с хорошим дореволюционным прошлым, он честно пытается свести все нити, выстроить правильную интригу и перепасовать сюжет следующему со всей возможной деликатностью. Следующим же, увы, оказывается кто-нибудь идейный или от сохи, кого сюжет, жизнеподобие и прочие формальности не интересуют совершенно: ему типажи подавай, актуальность, языковые выкрутасы! Лидин честно ввел в роман главного сыщика, который чисто выбрит, курит хороший табак, разговаривает немногословно, приезжает в Златогорск из Москвы и представляется инженером Куковеровым. Он-то (вместе с Лидиным) и вспомнил про репортера Берлогу, томящегося в дурдоме, и попытался вдохнуть новую жизнь в рассыпающуюся интригу. Но дальше «Большие пожары» попали к Бабелю.
Рис. 5 Глава VIII. Разговор в отеле «Бельвю». Владимир Лидин.
Исаак Бабель — это Бабель. Большого писателя видно отовсюду, и большому этому писателю не было никакого дела до коллективного романа, чем бы он ни кончился. Он написал самую короткую и самую мощную главу: это убийственная пародия на каждого из восьми предшествующих авторов и абсолютно нетоварищеский ход по отношению ко всем последующим авторам, потому что Бабель выкрутил баранку сюжета туда, куда только и мог выкрутить ее автор «Как это делалось в Одессе». В Одессе это делалось так: загадочный концессионер Струк, который выстроил себе в Златогорске роскошный особняк, оказался глупым старым евреем, когда-то уехавшим в Америку из Белостока и теперь вернувшимся, чтобы построить в Златогорске тракторный завод. Внешность загадочного миллионера такова: «Он семенил большими, старыми своими ногами, и живот его вяло раскачивался на ходу, как флаг в безветренный день». Истинное же свое отношение ко всей затее и к предыдущим авторам в частности Бабель выразил лаконично. Все его предшественники старались как могли, описывая роскошь струковского дома. Бабелю хватило одной детали: «Фонтан был безмолвен, не хуже любого фонтана, пережившего гражданскую войну». Финал главы просится в антологию советской пародии: «Восемь да три будет одиннадцать. Это скучно, конечно, что не двенадцать, но и число одиннадцать удовлетворяет совершенно. Ровно в одиннадцать Куковеров распрощался со Струком. По дороге он вознамерился купить себе персиков в фруктовой лавке: Златогорск, как известно, в осенние благодатные дни бывает полон густого тепла и персикового дыхания, фруктовые же его лавки дышат диким волнующим запахом овощей (издевательскими «как известно» Бабель сопровождал все ссылки на своих предшественников). Но увы, в фруктовой лавке ничего, кроме сушеного чернослива, не оказалось. Ничего, ровно ничего». Обозвав таким образом всю советскую литературу сушеным черносливом, конармеец устранился.
Рис. 6 Глава IX. "На биржу труда!" Исаак Бабель.
Спасти затею после Бабеля мог только Феоктист Березовский. Березовский всегда подключается, когда какая-нибудь история заходит в тупик. Феоктист Березовский взялся выволочь сюжет из канавы — и выволок, но, как все Березовские, в другую канаву. Дело окончательно запутал местный богач Пантелеймон Кулаков, брат того Кулакова, который... а, с этого момента, кажется, и сам Кольцов плохо помнил начало истории. Ясно было, кто плохой и кто хороший (это становилось ясно при появлении каждого нового персонажа, ибо за него говорило его классовое происхождение), но что происходит — не могли понять и сами авторы.
Рис. 7 Глава X. "Предчувствие." Феоктист Березовский.
Кольцов бросил в бой резерв — своего фельетониста А. Зорича, — но тот лишь слепил Куковерову двойника и его силами устроил похищение Берлоги из психлечебницы, чем окончательно сбил читателя с панталыку.
Тут вмешался маринист А. Новиков-Прибой, который, ясное дело, перенес действие в порт (степной Златогорск, изображенный Никифоровым, оказался у него городом портовым, очень портовым — явились моряки, загорелся танкер...). Но тут пришел детективщик Яковлев и железной рукой навел порядок.
Рис. 8 Глава XII. "Страшная ночь." А. Новиков-Прибой.
Александр Яковлев очень хорошо понял, что главной пружиной действия является именно инженер Куковеров — тогда слово «инженер» вообще звучало демонически, ибо люди этой профессии находятся в тайном сговоре с таинственными машинными силами. Куковеров оказался замешан в тех еще пожарах пятого года, почему его теперь и прислали расследовать все это дело; в романе он последовательно побывал уже и концессионером, и следователем, и агентом Запада, — в общем, ходит такой непроявленный герой; прием хорош.
Рис. 9 Глава XIII. "Человек прошлого." Александр Яковлев.
Яковлев перепасовал сюжет Борису Лавреневу, а тот, как мы помним из «Сорок первого», был большой садомазохист, то есть верил в роковую связь любви и смерти. Он-то и произвел в романе первое убийство, ухлопавши (точнее, поджегши бабочками) злосчастную Ленку-Вздох, которая только путалась у авторов под ногами. Сцена поджога Ленки бабочками написана мощно, Лавренев серьезно подошел к делу и уступил очередь Федину.
Константин Федин, почуяв запах свежей крови и вседозволенности, ухлопал еще двоих.
(Рис. 10 Глава XV. "Итоги и перспективы." )
Пролетарский писатель Николай Ляшко вернул к жизни хороших пролетариев Либединского (воистину каждый тащил в центр читательского материала тот материал, который лучше знал), взорвал пороховые склады и спалил завод.
Тут за дело взялся советский граф Алексей Толстой, к главе которого понадобилось специальное предисловие: редакция уверяла читателей, что все узлы будут распутаны. Толстой — истинный профессионал, мастер туго закрученного сюжета — мигом смекнул, что главный интерес в романе представляют бабочки и роковая красавица: красавице он мигом придал биографию в духе своей Зои Монроз, а бабочек объявил истинными виновницами пожаров, потому что они в полете что-то такое делают с водородом; и тут-то бы и наметиться если не развязке, то хоть выходу...
Рис. 11 Глава XVII. "Бабочки." Алексей Толстой.
Но дальше за дело взялись Серапионы — Слонимский и Зощенко; нешто они могли упустить такую возможность?! Слонимский поджег сумасшедший дом, при пожаре которого мстительно расправился с пролетарием Ваней Фомичевым, а Зощенко сосредоточился на быте городских мещан и привнес в текст родную свою стихию их выморочной речи: «Ну, хорошо, ну, химическая бабочка. Но опять-таки — какая это химическая бабочка? Химическая бабочка не завсегда подает огонь. Может, при общем движении науки и техники какие-нибудь, может быть, профессора удумали какую-нибудь сложную материальную бабочку? Может быть, они удумали механическую бабочку, которая летит и вращается и искру из себя выпущает, потому что при ней, как бы сказать, зажигалка такая пристроена — искра и выпущается...»
Рис. 12 Глава XIX. "Златогорская, качай!" Михаил Зощенко.
Вера Инбер довершила дело, изобразив жизнь еврейской части города и введя парочку пионеров (она уже чувствовала себя в основном детской писательницей); беллетрист с характерной фамилией Огнев развил пионерскую тему, Каверин разоблачил Струка, историк Аросев сделал его и вовсе тайным агентом, а Ефиму Зозуле — фельетонисту, прозаику, в прошлом сатириконцу, — досталось все это расхлебывать, ибо он писал предпоследнюю главу. Последнюю Кольцов приберег для себя.
Рис. 13 Глава XXI. "Павлиньи крики." Н. Огнев.
Ефим Зозуля поступил совершенно в духе времени, одновременно этот дух и уловив и спародировав. Он ввел в роман изобретателя Желатинова, который придумал не только универсальный огнетушитель, но и некий таинственный аппарат. Аппарат этот сокращал персонажей так же, как другой аппарат — бюрократический — сокращал совслужащих. Зозуля прочитал предыдущие двадцать три главы и нашел, что в романе полно лишних персонажей, которые бездействуют, вместо того чтобы активно расправляться со злом. Он сократил всю пожарную команду Златогорска, от которой все равно не было никакого толку. Он убрал роковую женщину, потому что ей абсолютно не находилось места в социалистической действительности. Журналиста он тоже сократил, поскольку он только ахал, охал и ничего не понимал, как почти всякий нормальный журналист во времена большого исторического перелома. Под конец он убрал следователя, потому что тот плохо расследовал, и передал сокращенный, очищенный от всего лишнего роман своему непосредственному начальнику.
Рис 14. Глава XXIV. "Последний герой романа." Ефим Зозуля.
Последняя глава — «Прибыли и убытки» — лихорадочная попытка Михаила Кольцова спасти действие, которое и так уж разъехалось, ибо каждый писатель — по определению кустарь-одиночка — тянет одеяло на себя, а потому роман строился по принципу «Кто в лес, кто по дрова». Но из ситуации с поджогами Кольцов вышел-таки с истинно постмодернистским изяществом, подробно и остроумно разобрав предыдущие главы, а заодно подведя итог всей затее.
Рис. 15. Глава XXV и последняя. "Прибыли и убытки." Михаил Кольцов.
По его замыслу в редакцию обратились взволнованные жители Златогорска. Они устали от революционных потрясений, а теперь и от беспрерывных пожаров. Город-то у Грина был задуман как маленький, а в каждой новой главе выгорало по целому кварталу: если Златогорск еще не полностью сметен с лица земли -- стало быть, город был крупный, губернский, да еще и с портом, который ни с того ни с сего присобачил к нему Новиков-Прибой. Жалобы обывателей разозлили Кольцова: какого вам покоя, спрашивает он, какого мира? Вы что, газет не читаете, так вас растак?! Вон сколько вредительских поджогов на территории ЭсЭсЭсЭр, вон сколько шпионов и тайных агентов к нам лезет, вон как злобствует недобитая контра! Неужели вы сами не видите, что все горит?!
И оно таки да, горело. Кто поджег — осталось тайной, но у Кольцова получалось, что сама действительность подожгла. Кто поджигает тихий город Златогорск, уничтожая наиболее уязвимых его персонажей — воровку, умного следователя, деклассированного и безобидного мечтателя Кулакова? Никто: исторический процесс. Кто выживает? Таинственные персонажи без лица (вроде Куковерова), сознательные рабочие вроде Клима, глупые следователи и мелкие жулики. То есть те, кто бессмертен при любых исторических поворотах.
Так двадцать пять писателей бессознательно, коллективным разумом, поставили абсолютно точный диагноз эпохе, сократив всех обреченных персонажей, явив граду и миру всех выживающих, а заодно и сформулировав прогноз, в котором Кольцов, как ни странно, абсолютно не ошибся: «Продолжение событий — читайте в газетах, ищите в жизни! Не спите! «Большие пожары» позади, великие — впереди».
И общее ощущение непрекращающегося пожара, тлеющего то тут, то там и внезапно вымахивающего над городом в виде огненного столба, победило всю бодряческую радость, которой так и светятся страницы «Огонька» 1927 года. При всех своих различиях писатели все-таки сходны исключительным своим чутьем, без которого не бывает прозаика, — и потому все они очень точно выдержали цветовую гамму своего сочинения: начиная с красного и золотистого, заданных еще у Грина — красный перец, красный закат, желто-красная бабочка, — каждый добавлял свои оттенки золотистого, огнистого, рыжего, но главное — красного.
Вообще, конечно, огоньковский опыт нагляднейшим образом доказал, что впрягать писателей в коллективное дело — затея совершенно безнадежная. Будущий Союз писателей и коллективные книжки про Беломорканал, про заводы и фабрики — все это подтвердило нехитрую мысль о том, что настоящая интеллектуальная работа делается в одиночку.
Источники литературы:
Быков Д. Л. «Большие пожары» предисловие Быкова [Электронный ресурс] // Wayback Machine: [сайт]. 2008. URL: https://web.archive.org/web/20110305044916/http://www.ogoniok.com:80/archive/2001/4696/21-40-43
Голубовский Е. М. «Большие пожары» // Новая Юность. 2004. №1 URL:https://magazines.gorky.media/nov_yun/2004/1/bolshie-pozhary.html
Comments